Нам решать — перед нами враг или друг,
именно в нем легче всего узнать себя.

 

Между нами течет живая река деловито бегущих прохожих, на себя впопыхах непохожих. Он сидит, улыбаясь реке. Я стою вдалеке и смотрю на него сквозь нее неподвижно, говорю еле слышно:

«Кто ты, сокрытый толпой?
Я тебя видела где-то.
Позапрошлой зимой?
Или, может быть, летом?
Вы не знаете, кто он, простите?
Торо́питесь? А, ну бегите…»

Лицо бородою заросшее, разбитая бровь, по щеке борозда — в ней застывшая кровь, замусолены временем волосы; пальто разметалось на полосы, надорванный в пройме рукав, не по росту надетые брюки; синие в ссадинах руки, неестественно выгнуты пальцы; башмаки, истертые пылью – обувь скитальца.

— Вы не знаете, кто он?
— Бродяга! Вы что, сами не видите?
Идите вы мимо, этим вы его не обидите.
— Да, бродяга, вы правы, и делов-то всего.
Но откуда я знаю его?

Взгляд знакомый такой: ясный, живой, беглый, без стеснения, не тронутый уязвимостью его положения, смотрящий как в отражение в глаза мимо идущих, дело несущих, в ожиданье поймать ответный кивок. Не смотрит никто — шумит ручеек. Улыбка беззубая, оттого и беззлобная, ни капли нужды от страшного бедствия — улыбка приветствия, не принуждения; головою кивает в след проходящим в знак возрождения.

Где же я тебя видела? Где мы встречались глазами?
И руками когда мы касались?
Кто ты?
Биение
сердца
заполнит
пусто́ты:
кто ты, кто ты, кто ты? —
кто-то, кто-то, кто-то…

Громко
сердце
бьет
в ответ!
Быть не может! Нет!
Да…
Нет!

Я его вспомнила…
Это был тот, над кем насмехались — не его ли боялись? А он их любил. Это был он, кого жгли на кострах собственных страхов — не из страха ли личного краха? И их он любил. И он не прощал. Ему не надо было прощать — он не хотел обижаться, он тихо любил.
И молчал.
Его морозили скупостью чувств, раскаляли обильем предъявленных личных счетов: мол, не прав, не готов, не внимателен, думай, что говоришь, ты того… Да и мало ли просьб у кого. Он платил по счетам, за каждое слово, что кому-то сказал. И трижды за то, о чем промолчал. Он смиреньем платил.
И любил.

Под вой и огласку толпы и под суд самого близкого друга — тем больнее шипы — он, неправый, с рожденья корявый, заслушивал свой приговор. Лучший друг – прокурор. И не раз он был проклят за то, что кому-то стал злейшим врагом – поделом! Ведь так проще бывает, чем тихо признаться в беде, которую сам натворил.
Сложнее признаться себе в той беде.

Он сделан шутом за то, что он улыбался — кем? — кто не мог над собой посмеяться. За вора был принят он тем, кто делиться боялся. Он назван обманщиком, хитрым лгуном — кем? — бесчестным авантюристом. Нахальным и наглым был наречен тем, кто мнил себя в жизни бесправным, но честным, и им же освистан.

Вот она, эта скульптура, к которой приложено множество рук, не один ее делал ваятель. И имя ей дали — Предатель. Плюнул каждый в лицо, насмехаясь над жалким, убогим, неравным; разжигателем главным гнева и зависти, жадности; виновником бед, перемен, катастроф, лживых слов; провокатором миролюбивых людей — добрых мирян — на жестокость и месть!
Где его честь?!
Негодяй! Погибай!
Кто-то дернул его за рукав, оторвав — слишком хорош и опрятен, мерзавец! Он поправил пальто. Да как он посмел! Тут же кто-то поспел и врезал по челюсти, сбил-повалил на асфальт, по асфальту елозил ногами. Наступил на ладонь сапогом, когда тот оттолкнуть попытался. Он всего-то подняться старался.
Он остался в пыли.
Он лежал. И снова любил.

Я была среди тех, кто однажды скульптуру лепил…
Я узнала творенье свое. Вот кто я — я служитель народного культа.
И я плачу навзрыд от того,
что оно
раздобыло само
и вложило само
в себя сердце –
то, чего не вложил в него скульптор.

©Leela 18.11.18

 

Скульптура Изабель Мирамонтес

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *